‘Дети, я не смогу провести урок, потому что началась война’

Я — учительница русского языка и литературы с многолетним стажем, почти 30 лет. Под обстрелами иногда мне казалось, что мое сердце превращается в маленькую птичку, в воробушка. Я чувствовала, как оно раз — и сжимается. Почти все девятиэтажные дома были черными, разрушенными. Смотреть на них было очень страшно, ведь совсем недавно был Новый Год… Дома светились. В них была жизнь.

Меня зовут Павлова Оксана Викторовна. В первый день войны, утром, я работала учителем в школе №18 в Мариуполе. Утром мы узнали, что началась война. Но, знаете, мы думали, что 24-го будем проводить уроки для наших учеников онлайн. Я, кстати, учитель русского языка и литературы с большим стажем, почти 30 лет. Работала в учебных заведениях Мариуполя. 24-го февраля в 9 утра у меня был урок в 9-м классе. Но что-то уже упало на аэродром неподалеку от нас. Мы жили на окраине Мариуполя, это район Черемушки и поселок Южный. Там рядом поля, а неподалеку от нас — воинская часть и аэродром.

Там упало что-то страшное и так впечатлило меня, что я написала в Вайбере своим детям из 9-го А: “Дети, я не смогу провести урок, потому что началась война”.

Я не могла совладать с эмоциями и не провела первый урок. А потом, к шестому уроку, взяла себя в руки и стала помогать детям психологически. Я не урок проводила, а рассказывала, как моя мама (ребенок войны) выжила в Луганске. Какие там были авиационные обстрелы. Как потом, 9-го мая, была победа. У меня был 9-й класс, 6-й… Я рассказывала, что у каждого человека есть судьба, которую дает Господь. И что много всего дивного на войне. Что надо верить, держаться. Бывает, что люди спасаются чудным образом.

До семи вечера (с пяти утра и до семи вечера) шли обстрелы. Иногда они начинались с шести утра. Я смотрела и видела, что война в городах — это война по расписанию. В седьмом часу вечера мы садились ужинать. Мы ели раз в день. Пили много воды, потому что была постоянная жажда. Как пламя. Нервная система привыкала очень тяжело.

Потом, 7-го марта, было тихо у нас в Черемушках, соседи бегали к своей дочери и возвращались к нам. Я как увидела своих соседей… Знаете, есть такая фраза “на человеке нет лица”. Я тогда впервые увидела это воочию, когда посмотрела на свою соседку, которая вернулась. Я увидела какое-то желтое лицо. Без глаз… Будто черты стерлись от этого ужаса. Мы тогда только привыкали. Потом смотрю — у всех соседей запечённые губы. Подумала, что это тоже от ужаса… Тебя будто пламя печет.

Мы с соседями вытягивали друг друга. Что-то летало над головами, а мы разговаривали. Я смотрю сейчас видео из разных городов Донеччины, Луганщины, которые тоже под обстрелами. Люди ходят по улицам и говорят: “Мы уже привыкли”. Так и с нами, мариупольцами, случилось. Люди много молились. Все. И наша семья — тоже. Я выходила на улицу и просила мужа осенить меня крестом. Когда выходили вдвоем, я его осеняла, а потом он — меня. Мы помогали друг другу.

Но были такие ситуации, когда я понимала, что в многоэтажках рядом с нами осталось много людей. И я постоянно говорила мужу: “Есть ли у них вода?”

Знаете, о чем жалею… Сумбурные чувства: я же понимала, что можно отнести им воду. Но мы постоянно слышали какие-то выстрелы, автоматные очереди. Мы понимали, что твой выход на улицу — это твоя смерть. А дочь мне наказала еще 24-го: “Мама, папа, берегите себя, я не знаю, как буду жить без вас”. Ее слова заставили меня быть осторожной.

Были смелые люди, которые ходили, помогали, а мы уже потом начали. Перед выездом мы почти всю свою еду отнесли в те дома. Девятиэтажки почти все были почерневшими, разрушенными. Очень страшно было на них смотреть, ведь совсем недавно был Новый Год… Дома светились. В них была жизнь… А когда мы принесли еду в эти дома, увидели, что люди почернели, просто почернели от того, что постоянно жгут костры, что-то готовят.

Людям было очень сложно. Нам в своих частных домах было легче, ведь мы были только с соседями. А с людьми в подвалах случались страшные истории. Кто-то, знаю, даже с ума сходил в тех подвалах. Были сложные взаимоотношения между людьми, люди по-разному себя проявляли.

Знаете, мы дня три-четыре держались, а потом было страшно. Через каждые три-четыре дня будто из самого живота поднималась мысль: “Я этого не выдержу”.

Как в старославянские времена говорили: живот — это жизнь. Была такая мысль, что я этого не выдержу. Потом думаю себе: “Мои же родители выдержали 41-й, дождались 45-го, и мы выдержим”. Думаю: “Господь терпел и нам велел”.

Я только во время войны поняла смысл фразы: “Бог дает по силам”. Потому что то, что видели мои коллеги в центре города, было действительно страшно. Мы спасли человека моего возраста, вывезли его из Мариуполя с мамой. Он рассказывал, что через день бегал к бывшей жене с дочкой. Чтобы вы понимали, есть одна часть города — это мы, Черемушки, а есть старая часть города, там у нас Краеведческий музей. И он туда бегал через весь Мариуполь. Господь его оберегал, потому что он такое видел… Видел, как мертвый человек сидел на лавочке: замер и так сидел. Бегали кошки и собаки без лап.

Покалеченных собак было много. Мы начали кормить собак, которые убегали из девятиэтажек, а они словно обезумели. Это было примерно первого марта. Они бежали по улицам и грызли котов. У наших соседей, которые нам кашу принесли, семь котов загрызли собаки. Потом это безумие прошло. Просто животные не выдерживали этих звуков. И люди не выдерживали. После Мариуполя, когда мы приехали в Закарпатье, я пошла к кардиологу. Он сказал, что у меня начались проблемы с сердцем.

Под обстрелами иногда мне казалось, что мое сердце превращается в маленькую птичку, в воробушка. Я чувствовала, как оно раз — и сжимается.

Мои коллеги из центра города — там было самое страшное… Мы совсем не понимали, что происходит в Мариуполе, потому что не было связи. Когда мы уже начали выходить из домов, спрашивали людей, которые шли по улице: “Что? Где? Город еще украинский? Какие районы еще украинские?” Люди что-то рассказывали. Потом одна коллега, которая уехала в Киев, рассказывала, что зять с дочкой пошли за водой. Это было в центре города, улица Зелинского. Он что-то почувствовал под ногой и вдруг поскользнулся. И он увидел, что это — мозг человека. Мозг человека… Это, наверно, самое страшное: увидеть на что ты наступил. Что это был человек…

Женщина, которая мне это рассказала, сидела в центре города в подвале. Это возле нашей школы №18, где я работала. Там они вместе с другими жителями сидели в подвале. Ее мать больна, уже много лет лежачая, ей приходилось из подвала подниматься к матери по ступенькам на седьмой этаж, а на ступеньках лежали мертвые люди. А она с детства очень боится мертвых. Поэтому, закрывала глаза. Становится тихо — она к матери поднимается, чтобы накормить, помочь. Потом спускается… Она говорила: “Это был сущий ужас!”

Она тоже видела, как забегали наши парни, украинцы. Они поддерживали людей словами. Самое страшное было в центре города: в магазине АТБ сидели наши украинцы, а россияне — стреляли. Потом случился пожар, наши защитники побежали туда, где были люди. Это было очень страшно. Я слышала много историй, что у людей в тех подвалах, особенно у пожилых, не выдерживало сердце.

Страшно было смотреть в окна, потому что я видела, как горит чей-то дом. Каждый раз это было очень страшно.

Однажды, когда я увидела, что случилось с нашими девятиэтажками, мне очень сложно было даже мужу об этом рассказать. Это был какой-то Армагеддон. Как такое может быть? Я — учительница, возможно, мне было легче, потому что я читала под обстрелами. Читала богословскую литературу, у меня ее много. Даже какие-то конспекты делала. Потом я себе сказала: “Приближается Пасха. Может, и победа будет, потому что 24-го февраля началась война, а 24-го апреля — Пасха”.

Когда мы привыкли к обстрелам, даже выходили на улицу греться. У нас две кошки, они просились на улицу. Мы сначала очень долго держали их дома. А потом уже стали выпускать. Отпускали и спинки крестом осеняли. И кошки выходили. Я тоже стала выходить: то виноград подрезать, то розы. И всем говорила: “Надо к Пасхе готовиться. Что ж мы в вечном страхе живем?”

Еще говорила мужу, что мы — интеллигентные люди. И не только мы, а все: люди Мариуполя, Украины. Мы — цивилизованные люди, но они (Россия) нас держали в страхе. Мы как два труса сидели и тряслись. Боялись даже на улицу выйти. Месяц не мыли ни лицо, ни волосы, берегли воду. Я говорю: “Как такое может быть? Есть цивилизация, есть ООН. Есть разные организации, человечество знает опыт Второй мировой войны. Почему сейчас так? Как так может быть?”

Мариупольцы думали, может, неделя, а потом на каком-то высоком уровне все закончится. И мы дождемся здесь тишины. Но увидели, что никакого опыта человечество не имеет, а каждая война, как говорят мудрые люди, начинается непонятно как и почему. А потом так же заканчивается. К сожалению, мы не можем ее сдерживать. До сих пор нет таких структур, которые могли бы повлиять.

Когда началась война в Украине, мы поняли (я поняла), что мы были безразличны к чужому горю. Грузия, Чечня, Сербия, Сирия… Когда там были войны, мы даже не пытались помогать, волонтерить массово. А сейчас чужая беда — как своя беда, мы это поняли. С одной стороны — есть Нобелевские премии за то, что ученые создают лекарства, которые спасают людей. А с другой стороны — есть войны. Как это все объединяется в масштабах человечества?