‘Я увидела российский БТР и стояла как вкопанная’, — харьковская художница Галина Булгакова

Архитектор и художница Галина Булгакова оставила в родном Харькове все: квартиру, уже подготовленные к выставке картины, полуразрушенные салтовские дома, которые когда-то проектировала. В Львов художница приехала с внуком. Интервью подготовил львовский журналист Тарас Зозулинский.

— Я постоянно уже много лет проживала в Украине. Хотя по рождению — русская. С Дона. Так сложилось, что вся моя сознательная жизнь прошла в Харькове. У меня был разный бизнес. Даже было акционерное общество. Видела много стран. Но все равно возвращалась в Украину.

По профессии я архитектор и художник. Построила много домов в Украине. Точнее, в Харькове. В основном это Салтовка, которая сейчас полностью разрушена. Мой дипломный проект — это пристройка к Харьковскому вокзалу. Их высотный отель — это мой дипломный проект. Настоящий. Который у меня взяли и сразу начали строить. То есть мой вклад в Харьков, уж не знаю, большой или маленький, но он есть. И я этим горжусь.

Я уже давно пенсионерка. Вдова. Мой муж был хирургом. Но уже десять лет его нет. У меня из всей семьи остался только внук.

— Вы думали, что начнется полномаштабное вторжение россии?

— Я это предчувстовала. Внутренне ощущала, что оно будет. Когда началась война, мой внук не верил. Он студент харьковского университета. На втором курсе. Философский факультет, специальность культуролог. Ему сейчас двадцать лет. И он постоянно говорил: “Это глупости, какая война?”

Все началось раньше, в 14-м году. И зависло в воздухе. Вот эта аура с не женским лицом.

— Как прошел ваш первый день полномасштабной агрессии?

— Я живу в центре города. Прямо возле Дворца Труда. И когда начались эти взрывы … Там рядом много ресторанов. Например, “Панорама”. И там часто были фейерверки. Но в этот раз, утром, я подумала, что рановато гуляют. Точнее, поздно начали. И я услышала, что это не фейерверк. Тогда уже стреляли по Салтовке.

Но я думала, что это временное явление. Ну, не может такого быть, чтобы наши братья, россияне, внезапно ни с того ни с сего на нас напали. Что плохого мы им сделали?

Мы были в Харькове, ждали, когда утихнет. Но оно не утихало. Мы живем в небольшом доме в центре города. Третий этаж. Выше нас — никого. На первом этаже только офисы. Мы с ним [внуком] живем вдвоем.

Бомбоубежища нет. Только бежать на площадь Конституции в метро. Бывали такие моменты, когда мы собирались идти, но был комендантский час или уже шел обстрел из автоматов. Мы слышали автоматные очереди. Мы не могли добежать. И были моменты, когда нам говорили, что станция закрыта и уже никого не пускают.

Поэтому мы спускались с ним на первый этаж. В офис нашего соседа. Ложились на землю и лежали. Но там была вода и тепло. И мы как-то до утра перебивались.

— Как проходили следующие дни?

 — Потом начались сильные обстрелы. Уже очень близко. Когда первые снаряды стали попадать в центр города, нам предложили спрятаться за сорок километров от Харькова. В селе. Мы ехали через посты, у нас спрашивали кодовые слова. Но мы проехали. И там, рядом с лесом, пробыли где-то неделю. Там не было условий, не было продуктов, мы были вдесятером. И я поняла, что каким-то образом нам надо выбираться. Но нас было двое и никакой помощи. В этой небольшой деревушке были верующие люди. И они нас отвезли в Харьков. Почти под дом привезли.

— Вы видели события, в которых военные совершали преступные действия против мирных жителей? Как вы окончательно решили выехать из города?

— Мы вышли, и я увидела, что происходит на самом деле. Разбитые витрины, кровь на улицах, мародерство. Было видно, что залезали даже в библиотеки. Я не знаю, что они там искали, ведь продуктов там нет. Я слышала обстрелы, боялась. Во-первых, я увидела российский БТР. Он стоял возле “Никольского”, коогда я ходила за продуктами. Это новый торговый центр, который открыли летом. Я увидела БТР возле библиотеки Короленко и не знала, что делать.

Я стояла как вкопанная. Потом поняла, что мне надо как-то двигаться. И пошла назад. Не знала, что со мной будет. Почем мне знать, что у них на уме? И я потихоньку очень медленно шла и ждала, что со мной что-то случится: выстрелят в спину, например. Потому что если бы они не хотели, они бы не пришли в мой город. Но почему-то пришли не с добром, если приехали на БТР.

Я зашла в небольшой магазинчик рядом с нашим домом и купила только самое необходимое, потому что продуктов уже было мало. Я купила хлеб, какие-то макароны, спички. Так, мелочи …

Увидела разбитый Дворец Труда. Выбитые окна “Панорамы”. Разбитый бывший магазин “Мелодия”.

Мы забежали домой, окна были открыты. Видно, волной открыло. И тут снова начало грохотать. Мы побыли дома минут пятнадцать. За это время успели взять минимум. Документы, какие-то деньги, воду. И когда уже начало сильно грохотать, выскочили из дома.

Я не знала, как нам добраться до вокзала. Мы решили ехать во Львов. Посмотрели на расписание поездов. Бежим. У меня рюкзак, сумка с минимальным набором продуктов.

Идем вдоль домов, переходим улицу. Сзади нас сигналит машина. Шофер говорит, давайте я вас подвезу.

Так мы попали на вокзал. На первый поезд до Ивано-Франковска не успели, но был следующий — до Львова. Мы стали в очередь, попали в вагон, набилось нас, конечно, много. Добрались до Львова.

В вагоне было по десять людей в купе, и еще в проходах сидели люди. Мы увидели девяностолетнюю старушку, она сидела в проходе. Мы пустили ее к себе в купе. Она была после двух инсультов. Сидела с нами. Все время спрашивала, куда она едет. Она ехала с сыном. Он остался в тамбуре, а она ехала с нами …

Все мои полотна, все работы — остались дома. Большие, метровые. Очень хорошие. Я их готовила к выставке. И все пришлось бросить. Я перешла на маленькую графику — А4. Основную часть я уже рисовала здесь.

— Что говорят ваши знакомые из россии?

— У меня есть знакомые по одному творческому сайту. И я обратила внимание, что те люди, с которыми я была в творческом контакте … Я же писала стихи, музыку, иллюстрировала стихи рисунками, мы участвовали в каких-то конкурсах. Отношения были хорошими. До начала войны. И когда я сказала правду про то, что происходит, мне не поверили. Мне сказали: “Ты врешь! Этого не может быть!”

Один человек из Санкт-Петербурга мне сказал: “Зачем ты мне врешь, я же знаю, что у вас там происходит. Вы сами себя уничтожаете. Мы просто хотим освободить вас ...”

Меня освобождать не надо! Я свободный человек. Я говорю, что хочу, могу делать что хочу, могу высказывать свою точку зрения, могу разговаривать на русском языке. У нас нет преследований. Могу говорить на русском, могу на украинском, могу на английском, если спросят.

— Остались ли у вас знакомые в Харькове, что они рассказывают? Какие последствия пережитого для вас?

— Моя подруга видела летящие бомбы, видела, как расстреливают людей, которые стоят за гуманитаркой. Она говорит, что не могла сориентироваться. Только успела забежать в магазин. Но были погибшие … И морги переполнены. В Харькове.

На улице лежали тела. Кровь …

... Психика нарушена. Я очень плохо сплю. Когда я заболела, меня здесь очень хорошо приняли в больнице. Я была в одной больнице, потом в другой. Прошла курс лечения, мне провели полное обследование.

Внук очень тяжело все это переносит. Он непростой человек. Несмотря на то, что учится очень хорошо на втором курсе. Но у него есть признаки нарушения психики. С виду он нормальный человек, но немного иначе воспринимает реальность. Я вижу в нем черты аутизма.

— Что вы думаете, как все будет дальше?

— Я хочу верить, что война закончится. И что правда про эту войну будет донесена до тех людей, которые не верят в нее. Я вообще не публичный человек. Но, видимо, я поняла, что какая-то моя миссия в этом есть.

Я могу только сказать, что я никогда и никому … Как там говорят, врагу не пожелаешь …

Чтобы они по возможности попросили своих сыновей вернуться домой. Чтобы они не получали груз 200. Потому что погибают наши дети …

Кстати, у моей знакомой родилась внучка. В подвале. Ее показывали. Девочка в розовом. Говорят, когда в розовом, это к миру.

— Возможно, у вас есть что сказать россиянам?

— Я хочу обратиться просто к матерям: поверьте мне, что война — это самое страшное, что может быть. Можно потерять свой дом, деньги, недвижимость, одежду, работу. Самое страшное — потерять жизнь.

Смерть всегда страшна. К ней невозможно подготовиться — даже если человек умирает из-за болезни.

А когда смерть насильственная, жуткая, несправедливая — надо, чтобы материнские сердца чувствовали, что у нас тоже есть сердца и дети. И что наша жизнь тоже может внезапно оборваться.

Меня, например, вытащили из контекста моей жизни. У меня сейчас ничего нет. Абсолютно ничего. Только внук. Вот эти две наши жизни, которые являются самым главным, что я хочу сберечь.

И если мне завтра скажут, что война закончилась … Я каждый день засыпаю с этой мыслью, что война может закончиться … Я думаю, что это кошмарный сон. Что это должно закончиться. Моя мать воевала. Была медсестрой на фронте. И она мне говорила: “Галина, самое главное, чтобы в твоей жизни не было войны”. Так сложилось, что она есть в моей жизни. Но если они меня увидят, услышат, я бы хотела, чтобы в их сердцах проснулось чувство вины. Потому что, возможно, они не знают, где их сыновья. И чем они здесь занимаются. Но должны знать.

Галина Булгакова лечит внука во Львове. Она продолжает рисовать на маленьких листах А4. И даже не афишах. И она знает, что мы скоро победим. Меня зовут Тарас Зозулинский, я журналист из Львова, мы продолжаем нашу борьбу.